Глава 4. Психическое, социальное, педагогическое

Выделение социального как явления и понятия создает возможность установить различия между психическим и социальным, а следовательно, и различия между педагогическим и психическим. Это следует сделать потому, что отсутствие четкого различия названных явлений приводит к сведению сложных социальных и педагогических явлений к менее сложным – психическим, что, в свою очередь, создает непреодолимое препятствие на пути к установлению сущности педагогических явлений (педагогики). Факт сведения ряда социальных явлений к психическим давно стал традицией, поэтому практически не вызывает сомнений и остается вне пределов анализа. Несмотря на это, различие социального и несоциального позволяет преодолеть возникшие трудности научного познания.

Рассмотрим семь ситуаций, в которых сформировалась традиция социальные явления, в том числе педагогические явления, относить к психическим, т. е. традиция сведения сложного явления к простому.

1. Так С. Л. Рубинштейн пишет: «Психология не является наукой об обществе, но как все науки о человеке, она – наука о явлениях общественно обусловленных; она заключает определенное единство природного и общественного, поскольку она – наука об общественно обусловленных природных, естественных явлениях» [161, c. 66]. Если психология наука не об обществе, т. е. не о социальном, то она не может быть таковой и для любого общественного явления (социального образования). Значит, психология не может быть наукой о сознании, с точки зрения С. Л. Рубинштейна, поскольку он сам признает, что «сознание – по самому существу своему общественное образование» [161, с. 149]. Такова логика, если следовать содержанию приведенных высказываний. Но не такова воля автора этих высказываний, так как словесно представлен мостик для перехода психологии к изучению общественного (социального), поскольку утверждается, что психология заключает «определенное единство природного и общественного», т. е. психология включает в свое изучение и общественное.

Это не единственный мостик. Например: «Сознание – это не то же, что и психика, не просто совокупность психических процессов и не вместилище как бы идеального пространства, в котором они протекают. Это особое образование, сформировавшееся … на основе труда как специфического вида человеческой деятельности – специфическая форма психики человека как общественного существа» [161, с. 148], в высказывании утверждается, что сознание не психика, но оно – форма психики, т. е. как ни утверждай, что сознание не психика, но она все-таки нечто психическое, пусть лишь форма, но психики. Через абзац после приведенной цитаты следует другое утверждение, что «сознание – по самому существу своему общественное образование» [161, с. 149]. Если сознание – общественное образование, то, если сказать, что оно является предметом изучения психологии, допускается ошибка, так как общественное образование не имеет психики, и претензии психологии на изучение общественного явления (сознания) не могут быть признаны корректными. Если же сознание – форма психики, то претензии психологии на изучение общественного явления (сознания) могут быть признаны корректными. Таким образом, обнаруживается противоречие, на которое психологи не обратили внимания.

Далее, фиксируя внимание на понимании сознания как формы психики, исследователи продолжают приспосабливать сознание в качестве предмета изучения психологии и совершают следующий шаг. В сознание, как в некоторое «вместилище» или психическую форму, включают «переживание». С. Л. Рубинштейн так и говорит: «Сознание человека включает… не только знание, но и переживание того, что в мире значимо для человека…» [161, с. 150]. Переживание, конечно, есть психическое явление. Но, «поместив» переживание в сознание, т.е. в «общественное образование», он продолжает: «Всякое переживание, всякое явление сознания – это свидетельство и показание не только бытия объекта, но и о самом субъекте…» [161, с. 150], т.е. переживание и сознание (психическое и общественное) оказываются тождественными как показания и свидетельство. Остается сделать переход по возведенному мостику к психологическому изучению сознания. Это сделано следующим образом: С. Л. Рубинштейн говорит: «Как такое показание о жизни субъекта и должно быть раскрыто переживание субъекта подлинным психологическим познанием…» [161, с. 150] и добавляет, что «именно такое изучение сознания, раскрывающее смысл его показаний… составляет… специфическую задачу собственно психологического изучения сознания» [161, с. 150]. То есть и переживание, и явления сознания субъекта раскрываются «подлинным психологическим познанием», или общественное образование и психическое изучаются одним способом.

Если следовать логике, то окажется, что задачей собственно психологического изучения является изучение социального образования, так как именно сознание было названо С. Л. Рубинштейном «социальным образованием»: «Сознание – по самому существу своему общественное образование» [161, с. 149]. Произведя соответствующие операции со словами и сформулировав задачу психологии, автор высказываний усиливает эту позицию: «Дальнейшая разработка этого учения о сознании – важнейшая задача нашей психологии» [161, с. 152]. Таким образом, психология была обречена на разработку учения о социальном образовании. Если же обратиться к другому высказыванию Л. С. Рубинштейна, в котором он говорит, что «всякая психология, которая понимает, что она делает, изучает психику, и только психику» [161, с. 100], то обнаруживается противоречие, которого не заметили ни автор, ни его последователи: психология изучает не только психику, но и социальное образование.

Не следует ли из этих суждений, что наша психология (если не вся, то та ее часть, которая называется педагогической психологией) перестала понимать, что она делает, так как психология изучает не психику, а нечто отличающееся от психики? Если же это действительно так, то такая психология вынуждена будет обращаться к другим, не психическим явлениям, превращать их в свой предмет или задачу для изучения, как это имеет место, например, с педагогическими явлениями.

2. Обратимся к следующему положению: «В качестве личности, – пишет С. Л. Рубинштейн, – человек выступает как «единица» в системе общественных отношений. В этом заключается положительное ядро той точки зрения, которая утверждает, что понятие личности есть общественная, а не психологическая категория…» [161, c. 245]. Казалось бы, все встает на место: личность – категория не психологическая и не должна представлять интереса для психологов. Но такая ясность и логическая бескомпромиссность почему-то не устраивает автора высказывания и он продолжает: «Это не исключает, однако, того, что сама личность как реальность, как кусок действительности, обладая многообразными свойствами – и природными, а не только общественными, – является предметом изучения различных наук… В число этих наук необходимо входит психология, потому что нет личности без психики, более того – без сознания» [161, с. 245].

Для рассматриваемой ситуации такой реальностью, облада-ющей природными и общественными качествами, является человек. Но в высказывании человек назван другим словом – «личность». От того, что человек назван личностью, ничего в данном человеке не изменяется. В чем же смысл этой замены? Смысл в том, что в этом случае становится возможным в личность внести психику человека и таким образом сделать личность предметом изучения психологии.

Если автор высказывания исходит из того, что «личность» как понятие в науке представляет общественные отношения, то, выделив эту реальность – общественные отношения, – он должен был бы сказать, что нет общественных отношений без психики. Нелепость такого утверждения была бы очевидной. Но Рубинштейн не делает такого утверждения, он употребляет слово «личность» вместо понятия «общественные отношения», поскольку к личности, обозначающей человека, легко присоединяется психика, а к личности, обозначающей общественные отношения, это сделать невозможно.

На самом деле он имеет в виду человека, который, действи-тельно, имеет психику, а не личность, не общественные отношения, которые она представляет. Таким образом, не человек выступает в качестве личности, а личность выступает в качестве человека, поэтому психика человека приписывается личности. Для такого превращения необходимо было прежде сказать, что «личность» и «человек» в данных высказываниях есть синонимы, или есть тождество, и тогда не последовало бы никаких вопросов и недоразумений.

Но дело здесь не столь просто, хотя и ясно. Реальный человек – это и природное, и общественное существо. Личность представляет общественную (социальную) часть реального человека. Следовательно, приписывая личности (т. е. общественному) психику, фактически даем возможность появиться двойнику реального человека, имеющему и общественное, и природное, а также возможность утверждать, что «нет личности без психики, более того – без сознания» [161, с. 245].

Задача психологии как науки, видимо, состоит не в приписывании психики тому, что ее не может иметь, а в изучении психики существа, которое одновременно имеет природное и общественное (социальное), и при этом постараться не спутать социальное с психикой, которая составляет предмет науки психологии.

Такой четкости психология еще не имеет, но продолжает включать все новые и новые социальные элементы в качестве предметов изучения, относя их к психическим. Это делается следующим образом. «Часто говорят, – продолжает С. Л. Рубинштейн, утверждая это положение, – что личность не входит в сферу психологии. Это, конечно, верно в том смысле, что личность в целом не есть психологическое образование и не может быть поэтому только предметом психологии…» [161, c. 246, прим. 4]. Прервем на этом месте высказывание и заметим, что автор высказывания представляет дело так, что будто кто-то настаивает на том, что личность является предметом только психологии, а сам автор отстаивает иную позицию, заключающуюся в том, что личность не может быть только предметом психологии, т. е. фактически он признает и считает личность предметом психологии, не осознавая, что исходит из недоказанного положения. Реальная же ситуация такова, что личность не может быть предметом психологии, ибо личность не психика, но ученый продолжает: «…Верно и то, что психические явления входят и притом необходимо входят в личность…» [161, c. 246, прим. 4]. С. Л. Рубинштейн не объясняет, каким образом в общественные отношения, в социальное, могут войти психические явления, происходящие в недрах человеческого мозга и в центральной нервной системе. Это тем более необходимо объяснить, «потому что без психологии, – как он утверждает, – не может быть всестороннего изучения личности» [там же].

Если следовать содержанию его высказываний и логике, то оказывается, что психология обречена им изучать общественные отношения, составляющие личность, как единицу этих отношений. Но чтобы не сделать самому против себя такого вывода, С. Л. Рубинштейн, употребляя словесную форму понятия личность, игнорирует значение этого понятия, мысленно подменив его значением понятия «человек» и мысленно приписав личности психику. Но поскольку в человека не входят никакие психические явления, а проявляются в нем, он говорит о личности, в которую входят психические явления. Если же сохранить значение понятия «личность», представляющее социальные отношения, то «войти» в понятие или в действительные социальные отношения никакое психическое явление не может. Только конструируя словесные высказывания, можно представить дело так, будто в понятие личность, или в то, что оно обозначает (общественное, социальное), может войти психическое. Но тогда личность (понятие) оказывается реальным человеком, ибо только он в действительности имеет психику и сознание. Мистика какая-то? Да нет, всего лишь пока лингвистика.

Не проведя четких различий между человеком и личностью, между социальным и психическим, указанное противоречие, в котором утверждается, что психология изучает психику, а практически изучает социальное (сознание например, или личность), не разрешается в психологии.

3. Смешение или не четкое различение социального и несоциального (психического) прослеживается и в следующем высказывании С. Л. Рубинштейна: «…Общественная обусловленность природной естественной рефлекторной деятельности мозга выражается… в том факте, что для человека и слово является «раздражителем», обусловливающим не только мыслительную деятельность, но и жизнь организма» [161, с. 65].

Если заключить, что именно слово есть общественная обусловленность природной, естественной рефлекторной деятельности мозга (мы бы сказали, не о деятельности мозга, а о функционировании), то отличается ли эта обусловленность от другой, несоциальной обусловленности рефлекторной деятельности мозга? Нам представляется, что принципиальных различий здесь для мозга и для психики нет. Выделяя социальную обусловленность, психологи лишь с другой стороны вводят в предмет психологии социальные элементы.

Говоря о слове как о реальном раздражителе, С. Л. Рубинштейн заключает в кавычки слово «раздражитель», что позволяет считать, что это не обычный раздражитель, а особенный. Но дело, конечно, не в особенности раздражителя, а в том, что раздражитель – это элемент системы физиологии, биологии, психологии, но не человека как общественного существа. Эти различия нетрудно понять, если попытаться проследить процесс воздействия слова на человека, не стирая различий природного и общественного (социального), а заостряя их.

Предположим, что слово, которое рассматривается в данный момент как «раздражитель», вызывает страх у человека. Что же на самом деле вызывает его? Слово или что-то иное? Очевидно, следует согласиться, что не сама форма слова (звуковая или графическая) вызывает страх, хотя оставляет свой след в головном мозгу человека. Не вызывает чувства страха и содержание слова, хотя содержание его представлено в образованном следе от формы слова, и даже не осознание и понимание опасности, принесенной содержанием слова. След от понимания, приводящий к ответу, вынуждает соответствующие структуры в мозгу отреагировать на след, это реагирование и может вызвать чувство страха. Причин, вызывающих страх у человека, может быть сколько угодно (социальных, несоциальных). Но в данном случае материальные и социальные качества слова, которые могут быть проявлены, только проходя через выделенные нами уровни или порядки отражения, приводят к тому или иному психическому состоянию человека. Таким образом, не слово раздражает как таковое, а совсем другие явления оказываются раздражителями.

В действительности все происходит стремительно, но поскольку мы не осознаем и не чувствуем этих процессов со следами-образованиями, то склонны считать страх простым следствием воздействия слова, или осознанием сообщения об опасности, содержащейся в слове.

Слово и несущее им знание до момента воздействия есть социальное образование. Вызванные же воздействием след и процесс (последующие следы-образования) в головном мозгу – не социальные явления, а скорее всего физиологические, нейрофизиологические, психические. Но и они каким-то образом несут в себе нечто социальное. Когда след-образование оказывается «донесенным» до осознания и понимания, может появиться социальное, которое содержалось в воздействующем слове, и заявить о себе деятельностью человека, понявшего донесенное содержание следом-образованием, или одним из его элементов.

Поскольку социальный мир – реальность, то он воздействует на мозг человека таким же способом, как и остальной несоциальный мир.

В человеке соединено различное: и социальное, и природное, – но для мозга как естественного тела это не имеет значения. Мозг продолжает функционировать в естественном ритме, режиме. Только общественный человек, или социально образованный человек, различает эти воздействия (социальные они или природные), поскольку для него это важно. Ведь если воздействие социальное, то осуществивший его человек может иметь цель данного воздействия, или совершить его случайно, без всякого намерения. От этого зависит, например, какая социальная мера будет предпринята для пресечения других воздействий данного человека, особенно если окажется, что воздействие определено как преступление.

Для мозга и его функционирования нет таких проблем – нравственных, правовых и т. д. Поскольку социальный мир – реальность, то и всякое реальное образование, воздействуя на человека, оставляет следы в головном мозгу человека, и с этими следами происходит то же самое, что и со следами от несоциальных образований.

4. Известно, что психическое не может существовать вне или без участия физиологического или нейрофизиологического. Однако это не стирает различий между физиологическим и психическим или между нейрофизиологическим и психическим. Установление такого различия в свое время лишь способствовало более четкой определенности психологии как науки.

Аналогичное отношение имеет место и между психическим и социальным, где социальное (сознание) так или иначе не может быть осуществлено у отдельного социально образованного человека без или вне участия психики. Но это никак не означает, что между социальным и психическим нет различий. Психологи или не осознали еще, что необходимо строго провести это различие, или просто не желают его провести, они продолжают социальные образования – сознание, деятельность, личность, обучение, воспитание – относить к психическим явлениям и принимаются фактически за решение социальных задач психологическими средствами. Эти задачи никогда не будут решены средствами психологии просто потому, что это – социальные задачи и задачи другого уровня.

Здесь уместно вспомнить некоторое недоумение или даже удивление Л. С. Выготского, который говорит: «При совершенно правильной психологической постановке вопроса, гласящей, что воспитателями нашими являются наши движения, что ученик воспитывается сам, т. е. сам закрепляет свои реакции, отсюда не делается неизбежный педагогический вывод о коренной реформе школы и учительского труда» [30, c. 1294]. Педагогический вывод, неизбежно вытекающий из психологии, не может реформировать ни школу, ни труд учителя в школе. Из правильной психологической постановки вопроса о социальном явлении (о воспитании) не могут вытекать социальные решения.

Сознание, как сознание социально образованного человека, не может быть предметом изучения психологии, поскольку является общественным (социальным) явлением. Оно не акт психики. Но психологи нуждаются в сознании постольку, поскольку у них больше нет другого средства прояснить для себя темные места или вопросы функционирования психики. Обращаясь к сознанию, психология, в лице психологов, обращается к реальному человеку, вступает с ним в общение, чтобы подтвердить или опровергнуть те или иные продукты деятельности психологов, и в общении эти продукты становятся знанием и пониманием тех или иных сторон психики, становятся новыми социальными образованиями.

Таким образом, сознание или любое другое социальное образование не является предметом изучения психологии, а является средством познания психики. И это положение затушевывается в психологии постановкой задач по разработке теорий сознания, деятельности, воспитания, обучения, являющихся социальными явлениями.

5. Если для того, чтобы признать обработанные философией понятия сознание, личность, деятельность и представляющие ими явления психологическими, психологи строят весьма сложные суждения, пытаясь аргументировать это, то, обращаясь к педагогическим явлениям и понятиям, они обходятся без аргументов.

Например, в высказывании А. Н. Леонтьева «понятие обучение может выступить для нас и как понятие собственно-психологическое, т. е. именно как процесс тех изменений в психологической деятельности ребенка, которые являются результатом педагогического воздействия» [87, c. 169], понятие «обучение», принадлежащее педагогической сфере, для психологов без каких-либо обоснований выступает как «собственно-психологическое» понятие, именно как процесс изменений. Они не ставят перед собой вопроса, почему процесс изменения переименован ими и называется обучением?

Высказывая, что «процесс прочного усвоения знаний – центральная часть процесса обучения. Это психологически очень сложный процесс» [159, c. 84], Л. С. Рубинштейн из процесса обучения произвольно выделяет центральную часть – процесс прочного усвоения знаний – и утверждает, что это сложный психологически процесс. Выделяя центральную часть процесса обучения, он исходит из допущения, что ему известно, что такое процесс обучения, но он не сообщает, что такое обучение. Следовательно, раз центральная часть процесса обучения содержит психологически сложный процесс, то, видимо, где-то здесь имеет место психика, являющаяся предметом деятельности психологов, но они почему-то занимаются обучением, которое принадлежит педагогической сфере.

Или из цитаты К. К. Платонова следует, что «тренировка, упражнения, обучение и воспитание, применяемые в смысле формирования личности, – это педагогические понятия. Они же в смысле процессов – это психологические понятия» [147, c. 178]. Выходит, что тренировка, упражнения, обучение и воспитание не проявляют себя как процессы при формировании личности. Но ведь и формирование тоже является процессом, а не единичным мгновенным актом. Конечно, эти педагогические понятия можно мыслить не как процессы, но как только помыслишь их процессами, то они сразу превращаются в психологические понятия. И не нужно искать никаких аргументов для того, чтобы педагогическое превратить в психическое и свободно заниматься педагогическими вопросами.

С горечью можно заметить, что такая произвольность возможна именно потому, что сама педагогика не имеет точных и научно обоснованных понятий для этих явлений и терминов для их обозначения, это и позволяет столь вольно ими пользоваться представителям других наук.

Если же обратиться к публикациям, отнесенных к педагогической психологии, то можно обнаружить, что они имеют одинаковое обрамление, куда входит: указание на одну из важнейших задач школы, например, умственное развитие учащихся, или формирование мышления (как будто школа имеет психологические задачи); материалы, представляющие проведенную работу, в которой ученик называется «испытуемый»; заключение, что обучение состоялось и «его результаты выше, чем в общеобразовательной школе… или, что такая работа с детьми в общеобразовательных школах не ведется» [50, c. 234 – 235]. Все это объективно означает, что школьному учителю следует использовать добытое психологами.

Что же добыто психологами: психологическое или педагогическое?

Если учесть эти обращения к педагогам, то психологи по существу занимаются не психикой, как они утверждают, а именно обучением или воспитанием. Но признаться в этом почему-то не желают. Аналогичные ситуации имеют место в науке, хотя их смысл не ясен. Отмечая такую позицию в лингвистической философии, М. Полани в книге «Личностное знание» пишет: «Философские же претензии иметь дело с одной лишь грамматикой направлены на то, чтобы, рассматривая и анализируя реальность, в то же время в этом не признаваться» [151, c. 167]. Перефразируя, мы можем сказать, что утверждения психологов, что они будут иметь дело только с психикой, направлены на то, чтобы, рассматривая и анализируя реальность, например педагогическую, в то же время в этом не признаваться. Деятельностный подход, использующийся в психологии, есть лишь средство, позволяющее познавать психологам нечто относящееся к психике, но не средство познания деятельности как социального явления.

6. Отношения между педагогикой и психологией пытаются определить через новую прикладную науку – педагогическую психологию. «Прежняя психология, рассматривающая психику, изолировав ее от поведения… потому была бессильна выделить из себя педагогическую психологию… Педагогическая психология и есть такая наука о законах изменения человеческого поведения и о средствах овладения этими законами» [29, c. 52].

Несмотря на то, что такая родившаяся из психологии наука существует, «…психология, – как замечает Л. С. Выготский, – не может дать никаких педагогических выводов. Но так как процесс воспитания есть психологический процесс, то знание общих основ психологии помогает, конечно, научной постановке этого дела» [29, с. 50]. Вывод несколько парадоксален: психология занимается воспитанием, но не может дать никаких педагогических выводов – и тут же утверждение, что психология поставит это дело (воспитание) на научную основу. Для нас очевидно, что психология занимается не воспитанием, не педагогическим явлением, а психическими явлениями. Поэтому-то воспитание, исконно педагогическое понятие, наполняют психологическим содержанием, утверждая, что «процесс воспитания есть психологический процесс». Это очевидно для нас, а для психологии?

Не совсем ясно, о какой психологической помощи, о научной постановке какого дела идет речь? Если имеется в виду воспитание, то оно, как следует из высказывания, есть психологический процесс и в этом случае мы имеем тавтологию: психология помогает научно поставить психологический процесс (воспитание). Если же имеется в виду педагогика, то каким образом это может сделать психология, если никаких выводов для педагогики психология дать не может?

Высказывание «педагогика должна обсуждать цели и задачи воспитания, которым педагогическая психология только диктует средства осуществления» [29, с. 51] ставит нас вновь в затруднение, так как, по логике автора высказывания, попадаем в противоречие. Если воспитание – психологический процесс, то почему педагогика должна обсуждать цели и задачи «психологического процесса»? И, кстати, у процесса не может быть никаких целей и задач. Если же воспитание – это социальное явление педагогической сферы, тогда почему психология, даже педагогическая, диктует педагогике средства осуществления ее же (педагогики) задач, хотя было сказано, что психология не может дать никаких педагогических выводов. «Диктовать» – это и есть делать выводы, требовать их исполнения.

Обосновывая необходимость появления педагогической психологии, Л. С. Выготский говорит об удовлетворении потребностей практики, замечая при этом, что «всякая наука возникает из практических потребностей и направляется в конечном счете на практику» [29, с. 52]. Возникает вопрос, что же для педагогической психологии является практикой? Или какая практика обусловила появление педагогической психологии? Казалось бы, для педагогической психологии практикой является педагогическая практика, или практика обучения и воспитания. И это было бы правильным. Но, как следует из дальнейших высказываний, это не педагогическая, а психологическая практика.

7. Как выясняется далее, психология «пожелала», выразимся так, расширить свою собственную практику и, начав экспансивное проникновение во все деятельности человека, выделила из себя ряд новых психологических наук, в том числе и педагогическую психологию.

Появился и термин «психологизация наук», означающий «усиливающуюся тенденцию взаимодействия психологии с другими науками (социологией, педагогикой, медициной, юриспруденцией, экономикой, техникой и т. д.) с целью психологического обоснования их мероприятий» [146, c. 114]. Нам неизвестно, каковы отношения психологии с другими науками, но между педагогикой и психологией сложилась перевернутая структура отношений. Поскольку педагогическая психология, как следует из рассмотренного выше, не вызвана потребностью педагогической сферы, постольку всякая самодеятельность педагогической психологии не может удовлетворять потребности педагогики и педагогической практики.

В отчетах психологов об экспериментах, которые они проводили в общеобразовательной школе с учащимися отдельных классов, всегда содержались данные о результатах, значительно превосходящие результаты учащихся классов, которые не участвовали в экспериментах. На основе таких экспериментов психологи разрабатывали требования к организации эффективного обучения и рекомендовали их учителю. В такой форме фактически диктовали практикующему учителю средства и условия для организации и осуществления обучения.

Задачи, которые ставит психология перед собой и решает их в сфере педагогической, не являются задачами педагогической практики. По этой причине достигаемые, с точки зрения психологии, высокие результаты не имеют практического эффекта, даже при широкой пропаганде их в педагогике. Задачи эти и поставлены, и решены не теми службами, которые должны были поставить и решить их, поэтому они не могут служить основой для изменения работы педагогов. Здесь есть и более глубокая причина: педагогическая сфера – это социальный мир, который живет по своим законам, заметно отличающимся от законов психологии. Только постановка задач и их решение социальной сферой позволяют изменить деятельность людей, которые поставили эти задачи, решали и решили их.

Широкая публикация результатов, достигнутых психологами в области педагогики (в обучении и воспитании), формирует весьма скептическое отношение к работе школьных учителей. Общественность удивлена, что учителя школ не собираются даже говорить о возможности использования достигнутого психологами. И создается впечатление, что школьный учитель просто плохо профессионально подготовлен, если не может или не желает использовать в своей деятельности экспериментальным путем достигнутые психологией эффективные средства обучения и воспитания.

Общественность не задумывается, почему психология разрабатывает средства обучения и воспитания? Что же делает педагогика? Но дело-то совсем не в желании или умении школьного учителя. Дело в том, что ни учитель, ни ответственный за организацию обучения и воспитания не ставят под сомнение деятельность психологов, которые занимаются не своим делом. Психология уже убедила в могуществе своей науки, которая, как следует из высказываний психологов, может управлять и обучением, и воспитанием.

Сколько бы ни проводили психологи экспериментов в области педагогики, они ничего не в состоянии изменить в практике обучения и воспитания! Чтобы изменить такое положение, сама педагогическая практика должна поставить задачи перед психологией и предложить психологам их решить. И если эти задачи психологией разрешаются положительно, тогда только их решения могут оказать свой положительный эффект на педагогическую практику. Но здесь уже не психология оказывает влияние, а сама педагогическая практика, ибо задачи были поставлены ею. Десятилетия заблуждений – вот чего стоит перепутывание социального и несоциального в науке и практике!

Несмотря на широкую распространенность сообщений о значительных положительных достижениях психологов в обучении и воспитании, в стране нет ни одной средней общеобразовательной школы, деятельность которой была бы основана на научных исследованиях психологов и разработанных ими теориях.

Психологи никогда не стремились и не стремятся к реализации своих научных «педагогических» теорий. Стоит ли их винить в этом? Столкнувшись лицом к лицу с обычной школьной практикой, они поняли, что не их это дело и что обучение и воспитание не психологическое дело. Им осталось понять, что и любая задача из области педагогики, в том числе разработка теорий воспитания и обучения, не являются задачами психологии.

Итак, мы имеем следующую ситуацию: с одной стороны, нет ни одной общеобразовательной школы, где обучение и воспитание осуществлялось бы на основе научной педагогической теории, так как в педагогике еще не установлена сущность обучения и воспитания; с другой стороны, психологи считают, что имеют несколько разработанных теорий обучения, но нет ни одной общеобразовательной школы, реализующей разработанные в психологии теории.

Необходимым становится подход к обучению и воспитанию не как к психическим явлениям или явлениям, имеющим психологическое содержание, а только как к социальным явлениям, представляющим собой педагогическую деятельность, отличающуюся от других деятельностей спецификой своего предмета, целью и средствами.

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *